21.11.2021
Эрвин Шрёдингер
Эрвин Шрёдингер (1887 - 1961) - австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии по физике (1933).
Шрёдингеру принадлежит ряд фундаментальных результатов в области квантовой теории, которые легли в основу волновой механики: он сформулировал волновые уравнения (стационарное и зависящее от времени уравнения Шрёдингера), показал тождественность развитого им формализма и матричной механики, разработал волновомеханическую теорию возмущений, получил решения ряда конкретных задач.
В 1954 Шрёдингер издал книгу Природа и греки, в основу которой легли его лекции, прочитанные в 1948 году.
В ней он обращает внимание на необходимость изучения научной мысли древних греков, образующей фундамент современного научного знания и обладающей целостностью, которой последнему не
хватает. Автор рассуждает о кризисном состоянии, в котором оказалась
научная картина мира в середине 20-го века и в котором она находится и по сей день.
Соперничество: разум против чувств
Широко обсуждаемый вопрос, снискавший большую известность
в натурфилософии древних с самого возникновения в глубине веков и
пронесенный через столетия, касается надежности чувств. Во всяком
случае именно под этим названием данная проблема часто рассматривается в современных ученых трактатах.
Она возникла из наблюдения, что чувства время от времени «обманывают» нас, как когда прямая
балка, наполовину погруженная под углом в воду, кажется сломанной,
а также из замечания, что один и тот же предмет влияет на разных
людей по-разному: распространенным примером в античности был мед,
имевший горький вкус для больных желтухой. Вплоть до недавнего
времени некоторые ученые обычно довольствовались разграничением
между тем, что они предпочитали называть «вторичными» качествами
вещества — цветом, вкусом, запахом и т. д. и его «основными»
свойствами — протяженностью и движением. Это разграничение, без сомнения,
является последним отголоском старого спора, попыткой решения:
ранее полагали, что основные свойства являются сущностью, истинной
и непоколебимой, извлеченной разумом из непосредственных данных
нашего чувственного восприятия. Конечно, эта точка зрения больше
неприемлема, так как мы узнали из теории относительности (если мы
не знали этого раньше), что пространство и время, а также форма и
движение материи в пространстве и времени являются тщательно
разработанным гипотетическим построением ума,
поддающимся изменению, поэтому имеющим гораздо меньшее значение,
чем непосредственные ощущения, которые, пожалуй, заслуживают эпитета «основные».
Но надежность чувств является только преамбулой к намного
более глубоким вопросам, которые очень остро встают сегодня и которые
античные мыслители полностью осознавали. Основывается ли наша
попытка создания картины мира исключительно на основе чувственных
восприятий? Какую роль в этом создании играет разум? Возможно, что
в конечном счете она основана и поистине держится исключительно на
чистом разуме?
Парменид, живший в Элее, Италия, приблизительно в 480 до н.э.
(примерно десятилетие спустя в Афинах родился Сократ, а еще чуть
больше, чем через десятилетие Демокрит в Абдере), стал одним из
первых, кто развивал крайне антисенсуалистический (ayubxedcndtyysq),
априористично понимаемый взгляд на мир. Его мир включал очень мало и это малое
находилось в явном противоречии с наблюдаемыми фактами, что он
был вынужден дать наряду со своей «истинной» концепцией этого
малого заманчивое описание (как нам следует выразиться) «мира каким
в действительности он является», где есть небо, Солнце, Луна и звез-
ды и, несомненно, многие другие вещи. Но, говорил он, это есть только
наша вера, которая возникает благодаря обману чувств. Поистине в ми-
ре существует не слишком много вещей, а есть только Единое Сущее.
И это Единое Сущее есть (я прошу прощения) сущее, которое есть, в
отличие от сущего, которого нет. Это последнее, исходя из чистой
логики, не есть, — и, таким образом, есть только Единое Сущее, названное
первым. Более того, ни в пространстве, ни в любой момент времени
не может быть места, где или когда этого Единого нет — ибо будучи
сущим, которое есть, оно не может нигде и никогда допустить
противоречащего утверждения, что его нет. Следовательно, оно вездесущее
и вечное. Здесь не может быть изменения или движения, так как нет
пустого пространства, в которое это Единое могло бы переместиться и
где его еще не было бы. Все, что, как мы полагаем, свидетельствует о
противоположном, есть обман.
«Истина» Парменида была самым чистым монизмом, который когда-либо появлялся. Он основал школу
(элейскую) и оказал огромное влияние на следующие поколения.
Платон очень серьезно воспринял критику эл ейской школой своей «теории
форм». В диалоге, который он назвал в честь Парменида и отнес
ко времени до своего собственного рождения (времени, когда Сократ
был молодым человеком), Платон излагает эти возражения, но едва ли
пытается их опровергнуть.
Из приведенной выше краткой характеристики, в которой я следовал обычному толкованию, могло
показаться, что догматизм Парменида относился к материальному миру,
который он заменил чем-то еще в соответствии со своим вкусом и явном
противоречии с наблюдением. Но его монизм был значительно глубже.
В одном из фрагментов Парменида читаем:
«ибо мышление и бытие есть одно и то же»
непосредственно логически вытекает из приведенного высказывания
Аристофана «мышление имеет ту же силу, что и действие». И опять в
первой строке фр. 6 читаем:
и высказывание, и мышление есть сущее, которое есть;
и далее
Единое и то же самое есть мышление, и то, ради чего там есть мысль.
Разрешите добавить замечание Плотина , в котором он говорит, что Парменид «объединил в
единое целое сущее, которое есть, и разум и не вложил сущее,
которое есть, в ощущения. Говоря «ибо мышление и бытие есть одно и
то же», он также говорит, что последнее неподвижно, даже если
возвращаясь к мышлению, он лишает его любого движения, подобно телу».
На основе этого повторяющегося подчеркивания тождественности сущего, которое есть мышление или мысль
и того смысла, который приписывали его утверждениям мыслители
античности, мы должны сделать вывод, что неподвижное, вечное
Единое Парменида не означало причудливый, искаженный и неадекватный
мысленный образ реального мира вокруг нас, как будто его истинная
природа составляла однородную, спокойную жидкость, всегда
заполняющую все пространство без границ — упрощенная гиперсферическая
вселенная Эйнштейна, как был бы склонен назвать ее современный
физик. Его позиция состоит в том, что он не склонен воспринимать
материальный мир вокруг нас как данную реальность.
Истинную реальность он вкладывает в мысль, в предмет познания, как следует
сказать. Мир вокруг нас — это результат ощущений, образ, созданный
чувственным восприятием в субъекте мышления «особенностью веры».
То, что он полагает будто этот мир заслуживает внимания и описания,
поэт-философ показывает во второй части своей поэмы, которая
всецело посвящена этому миру. Но то, что дают нам чувства — это не тот
мир, какой он есть в действительности, не «вещь в себе» как определил
его Кант. Последний пребывает в субъекте, в том, что это субъект
способный мыслить, способный, по крайней мере, к некоторой умственной
деятельности — вечно волевой, как это обозначил Шопенгауэр.
У меня нет сомнений, что это именно и есть вечное, неподвижное Единое
нашего философа. Оно остается действительно не затронутым,
неизменяемым тем преходящим зрелищем, что демонстрируют ему чувства —
то же, что Шопенгауэр утверждал о воле, которая, как он пытался
объяснить, была кантовской «вещью в себе». Мы встретились с
поэтической попыткой — поэтической не только потому, что она изложена в
метрической форме — объединения Разума (или если вы
предпочитаете Души), Мира и Божества. Столкнувшийся с глубоко осознанным
единством и неизменяемостью Разума, явный калейдоскопический
характер Мира вынужден уступить и считаться не более чем иллюзией.
Несомненно, это кончается невероятным искажением, которое
восстанавливается, так сказать, второй частью поэмы Парменида.
Верно, что эта вторая часть косвенно выражает печальную
несовместимость, которую однако нельзя устранить ни одной трактовкой.
Если реальность упразднена из материального мира чувств, то
является ли в таком случае последний μήου сущим, которого
действительно не существует? И не является ли в таком случае вся вторая часть
волшебной повестью о вещах, которых нет? Но, по крайней мере,
говорится, что она имеет отношение к убеждениям (δόξαι) человека; они
находятся в уме который отождествляется с существованием ;
не присуще ли им тогда некоторое существование как явлениям ума? Это вопросы, на которые мы не можем ответить, противоречия,
которые мы не можем снять. Мы должны удовольствоваться этим и
помнить, что тот, кто впервые прикасается к глубокой скрытой истине,
которая противоречит общепринятому мнению, обычно до известной
степени ее преувеличивает, вследствие чего, вероятно, запутывается в
логических противоречиях.
Теперь обратимся к краткому рассмотрению взглядов кого-нибудь,
кто представляет другую крайность на шкале возможных позиций по
отношению к вопросу, является ли главным источником истины
непосредственная чувственная информация или мыслящий человеческий
ум, и, таким образом, имеет более полное, или даже, правильнее
сказать, единственное право на реальное существование. В качестве
выдающегося примера чистого сенсуализма мы приведем великого софиста
Протагора, родившегося примерно в 492 году до н.э. в Абдере
(которая через поколение около 460 года до н. э. дала жизнь великому
Демокриту). Протагор считал чувственные ощущения единственными
вещами, которые действительно существуют, единственным
материалом, из которого составлена наша картина мира. В принципе, все они
должны считаться в равной степени истинными, даже когда они
изменены или искажены лихорадкой, болезнью, отравлением или безумием.
Обычным примером в античности был вкус меда, горький для больных
желтухой, тогда как другим людям он казался сладким. Протагор не
имел ничего против «кажущегося» или иллюзии в обоих случаях,
хотя, говорил он, наш долг попытаться вылечить людей, страдающих
подобными аномалиями. Он не был ученым (ничуть не больше, чем
Парменид), хотя питал глубокий интерес к ионийскому просвещению
(о котором мы поговорим позже). Усилия
Протагора были сосредоточены на отстаивании прав человека
вообще, на поддержке более справедливой социальной системы, равных
гражданских прав для всех людей, — короче, истинной демократии.
В этом, конечно, он не добился успеха, так как античная культура
вплоть до своей гибели продолжала основываться на экономической
и социальной системе, которая жизненно зависела от неравенства
людей. Самое известное его изречение «человек есть мера всех вещей»
обычно воспринимают как относящееся к его сенсуалистической
теории познания, но оно может также заключать в себе откровенно
социальную позицию по отношению к политическому и общественному
вопросу: дела человеческие должны регулироваться законами и
обычаями, соответствующими природе человека и независящими от
традиции или суеверия любого рода. Его отношение к традиционной
религии сохранилось в следующих словах, которые также осторожны,
как и мудры: «О богах я не могу знать, существуют ли они или же
их нет, или же каков их облик, ибо существует много препятствий
для верного знания — неясность дела и краткость человеческой жизни».
Самая передовая эпистемологическая позиция, которую я встречал
у любого мыслителя античности, ясно и содержательно выражена, по
крайней мере, в одном из фрагментов Демокрита. Мы вновь обратимся
к нему как великому атомисту. В данный момент достаточно сказать,
что он несомненно верил в целесообразность материального взгляда на
мир, к которому он пришел, доверяя ему так же твердо, как любой
физик нашего времени: твердые, неизменные маленькие атомы, которые
двигаются в пустом пространстве вдоль прямых линий, сталкиваются,
отскакивают и т. д. и таким образом создают все огромное разнообразие
того, что мы наблюдаем в материальном мире. Он верил в это сведение
невыразимо богатого многообразия поведения к чисто геометрическим
образам, и он был прав в своем убеждении. Теоретическая физика в то
время находилась так далеко впереди эксперимента (который едва ли
был известен), как никогда прежде или позднее — не говоря уже о
нашем времени, которое видит ее ползущей в хвосте. Все же в то же время
Демокрит осознавал, что голая интеллектуальная конструкция,
которая в его картине мира вытеснила действительный мир света и цвета,
звука и аромата, сладости, горечи и красоты, фактически
основывалась исключительно на самих чувственных восприятиях, которые, по
видимости, исчезли из нее. Во фрагменте D 125, взятом у Галена и
найденном только около пятидесяти лет назад, он представляет интеллект
, спорящий с чувствами . Первый говорит:
«Очевидно существует цвет, очевидно сладость, очевидно горечь, на самом
же деле только атомы и пустота»; на что чувства возражают: «Бедный
интеллект, и ты надеешься победить нас, несмотря на то, что от нас
черпаешь свои доказательства? Твоя победа — это твое поражение.»
Просто невозможно выразить это короче и яснее.
Многочисленные другие фрагменты этого великого мыслителя могут быть типичными отрывками трудов Канта: что мы не познаем ничего, что реально существует; что мы поистине ничего не знаем; что
истина спрятана глубоко в темноте и т. п.
Один скептицизм — это низкое и бесплодное дело. Скептицизм в
человеке, который подошел ближе к истине, чем кто-либо еще, и все же
ясно осознает ограниченные пределы своей мысленной конструкции,
велик и плодотворен и не принижает, а удваивает значение открытий.
Пифагорейцы
Прототипом школы мыслителей со строго научной ориентацией и в то же время с заметной
предвзятостью, граничащей с религиозным предрассудком, относительно
сведения стройной системы взглядов на природу к чистому разуму были
пифагорейцы. Основное местонахождение их школы — южная Италия,
города Кротон, Сибарис, Тарент вокруг бухты между «каблуком» и
«носком» полуострова. Их сторонники организовали нечто очень
похожее на религиозный орден с причудливыми обрядами относительно
того, что касается пищи и других вещей, окруженный секретностью
для посторонних, по крайней мере, в отношении учения . Основатель,
Пифагор, живший во второй половине шестого века до н.э.,
должно быть, был одним из самых замечательных людей античности,
вокруг которых ходили легенды о сверхъестественной силе: что он мог
помнить все предыдущие жизни в своих метемпсихозах (переселении
души); что кто-то, случайно приподняв его одежду, заметил, что его
бедро было из чистого золота. По-видимому, он не оставил ни одной
написанной строки. Его слово было как евангелие для его учеников,
о чем свидетельствует известное «так сказал Учитель»,
которое прекращало любой спор среди них и окончательно
провозглашало непогрешимую истину.
Априористичную точку зрения пифагорейцев, очевидно,
восприняли Платон и Академия, на которых произвела глубокое впечатление
и оказала сильное влияние школа Южной Италии. Несомненно, с
точки зрения истории идей, мы вполне могли бы назвать афинскую
школу ветвью пифагорейцев. То, что они формально не присоединились к
«Ордену», имеет небольшое отношение к делу, и еще меньшее к нему
отношение имеет их страстное желание скорее скрывать, чем
подчеркивать свою зависимость с целью усилить свою самобытность.
Но своей лучшей информацией о пифагорейцах, как и многой другой
информацией, мы обязаны искренним и честным свидетельствам Аристотеля,
даже если он, в основном, не согласен с их взглядами и обвиняет их в
необоснованной априористичной предвзятости, к которой он сам был
так склонен.
Основное учение пифагорейцев, как нам известно, заключалось в
том, что вещи — это числа, хотя в некоторых представлениях
существует попытка ослабить этот парадокс, говоря «подобны числам»,
аналогичны числам. Мы далеки от знания того, что действительно
означало это утверждение. Очень вероятно, что оно возникло как широкое
обобщение действительно производящих сильное впечатление
смелости и грандиозности, из известного открытия Пифагором интеграль-
ного или рационального последовательных делений (1/2, 2/3, 3/4, ...)
струны, создающих музыкальные интервалы, которые, будучи
составленными в гармонию песни, могут довести нас до слез, разговаривая,
так сказать, непосредственно с душой.
По утверждению Аристотеля «вещи» (которые были числами)
в первую очередь являются чувственными, материальными
объектами; например, после того как Эмпидокл развил свою теорию
четырех элементов, они тоже «стали» числами; свои числа имелись также
у таких «вещей», как Душа, Справедливость, Возможность, или они
«были» этими числами. При распределении имели значение
несколько простых свойств теории чисел. Например, квадраты целых чисел
(4, 9, 16, 25, . . . ) должны были относиться к справедливости, которая
особенно ассоциировалась с первым из них, а именно с 4. Здесь,
должно быть, в основе всего лежала идея о возможности разложения числа
на два равных множителя (сравните слова типа «беспристрастность»,
«беспристрастный»). Квадрат целого числа точек можно расположить
в каре, как, например, в кеглях. Таким же образом пифагорейцы гово-
рили о треугольных числах, таких как 3, 6, 10.
Треугольное число 10 пользовалось особым уважением возможно
потому, что оно было четвертым и таким образом, указывало на справедливость.
Степень сущего вздора, которая обязательно должна возникнуть
при подобных действиях, мы проиллюстрируем из правдивого, но не
ехидного свидетельства Аристотеля. Основное свойство числа —
нечетность или четность. (Пока все хорошо. Математик знаком с основным
различием между нечетными и четными простыми числами, даже если
последний класс включает только одно число 2.) Но затем
предполагается, что нечетное определяет предельный или конечный характер
вещи, а четное становится ответственным за беспредельный или
бесконечный характер некоторых вещей. Оно символизирует бесконечную (!)
делимость, потому что четное число можно разделить на две равные
части. Еще один толкователь находит несовершенство или неполноту
(указывающую на бесконечность) четного числа, в том, что когда вы
делите его на два, в середине остается пустое поле, у которого нет хозяина и нет числа.
Четыре элемента (огонь, вода, земля, воздух), по-видимому,
мыслились как состоящие из четырех из существующих пяти
геометрически правильных тел, тогда как пятое, двенадцатигранник, приберегали
в качестве вместилища всей вселенной, вероятно, потому, что оно было
так близко к сфере и ограничивалось пятиугольниками; сама эта
фигура играла мистическую роль, как и фигура, продолженная своими
пятью диагоналями (5 + 5 = 10), которая образует хорошо известную
пентаграмму. Один из первых пифагорейцев, Петрон, утверждал, что
существовало также 183 мира, расположенных в треугольнике. —
хотя, между прочим, это не треугольное число. Очень ли непочтительно
напоминать в этой связи, что совсем недавно один видный ученый
сообщил нам, что общее число элементарных частиц в мире 16 * 17 * 2^256 ,
где 256 является квадратом квадрата квадрата 2?
Последние пифагорейцы верили в переселение души в самом буквальном смысле слова. Обычно говорят, что и сам Пифагор в это верил. Ксенофан в паре двустиший рассказывает нам про этот эпизод из
жизни учителя: когда он проходил мимо маленькой собачки, которую
очень жестоко били, им овладело сострадание, и он обратился к
мучителю со следующими словами: «Прекрати ее бить; ведь это душа друга,
которого я узнал, услышав его голос». Вероятно, со стороны
Ксенофана существовало намерение высмеять великого человека за его глупую
веру. Сегодня мы не можем не отнестись к этому иначе. Допустим, что
эта история действительно имела место, тогда можно предположить
намного более простое значение его слов, например, следующее:
«Прекрати, ведь я слышу голос испытывающего мучения друга, зовущего
меня на помощь».
Теперь вернемся к общей идее, приведенной в начале, идее о том,
что числа являются тайной причиной всего. Я сказал, что, очевидно,
она возникла из акустических открытий, связанных с длинами колеблющихся струн. Но чтобы отдать ей должное (несмотря на ее безумные
ответвления), нельзя забывать, что это было время и место первых
великих открытий в математике и геометрии, которые обычно были связаны с некоторым действительным или воображаемым применением к
материальным объектам. Сейчас математическая мысль, по существу,
состоит в том, что из материального окружения она абстрагирует числа
(длины, углы и другие величины) и рассматривает их и их отношения,
как таковые. Именно в силу особенностей подобного метода отношения,
модели, формулы, геометрические фигуры. . ., полученные таким
способом, очень часто совершенно неожиданно оказываются применимы
к материальному окружению, совершенно отличному от того, из
которого их первоначально абстрагировали. Математическая модель или
формула абсолютно неожиданно вносит порядок в область, для
которой она не была предназначена и о которой при выводе этой
математической модели никогда не помышляли. Подобные опыты оставляют
весьма сильное впечатление и создают веру в мистическую силу
математики. Представляется, что «математика» является причиной всего,
так как мы неожиданно находим ее там, куда мы ее никогда не
вводили. Этот факт, должно быть, снова и снова поражал молодых знатоков
науки; он предстает как важное событие в прогрессе физической
науки, как когда — приведем, по крайней мере, один известный пример, —
Гамильтон открыл, что движение общей механической системы
подчиняется точно таким же законам, что и распространение луча света
в неоднородной среде. Сейчас наука стала изощренной, она научилась
быть осторожной в таких случаях и не принимать на веру внутреннее
сходство там, где может оказаться только формальная аналогия,
проистекающая из самой природы математической мысли. Но на ранних
стадиях развития наук нас не должны удивлять поспешные
заключения о мистической природе чисел, описанные выше.
Пусть неуместным, но забавным современным примером модели,
применяемой к совершенно другому окружению, является так
называемая переходная кривая в планировании дорог. Изгиб, который
связывает два прямых участка дороги, не должен быть просто окружностью,
поскольку это означало бы, что автомобилист, сворачивая с прямой,
вынужден двигать рулевое колесо резкими толчками. Условие для
идеальной переходной кривой является следующим: обязательно
необходима равномерная скорость поворота рулевого колеса в первой половине
и такая же равномерная скорость его поворота в обратную сторону во
второй половине этого перехода. Математическая формулировка этого
условия приводит вас к требованию, что кривизна должна быть
пропорциональна длине кривой. Оказывается, что у этой кривой весьма
специфический характер, который стал известен задолго до появления
автомобилей, а именно, спираль Корню. Ее единственным
применением, насколько мне известно, была простая, частная задача в оптике, а
именно, картина интерференции, возникающая за щелью, освещенной
точечным источником: эта задача привела к теоретическому открытию
спирали Корню.
Последним моментом в учении пифагорейцев, который мы здесь
рассмотрим, является их космология. Она представляет для нас
особый интерес, поскольку обнаруживает неожиданную рациональность
мировоззрения, изобилующего необоснованными, предвзятыми
идеалами совершенства, красоты и простоты.
Пифагорейцы знали, что Земля является сферой, и, вероятно,
именно они первыми узнали об этом. Скорее всего этот вывод они
сделали исходя из круговой тени Земли на Луне при лунных затмениях,
которые они объясняли более или менее верно.
Сферическая земля за двадцать четыре часа совершает оборот
вокруг неподвижного центра Центрального огня, но не Солнца!;
к этому центру она всегда обращена одним и тем же полушарием (как
Луна к нам), которое является необитаемым, потому что там слишком жарко.
Предполагается, что девять сфер, расположенных
относительно одного центр — Центрального огня - несут: Землю, Луну, Солнце,
четыре планеты, а также неподвижные звезды, при этом каждая из 9 сфер вращается
со своей особой скоростью.
Существует еще десятая сфера, или, по крайней мере,
десятое тело, антихтон или контр-Земля, в отношении которой не
совсем ясно, находилась ли она по ту же сторону от Центрального огня,
что и Земля, или по другую.
Во всяком случае, естественно предполагалось, что все три
тела — Земля, Центральный огонь, контр-Земля — находятся всегда
на прямой линии, поскольку антихтон никогда не был виден; он был
необоснованным измышлением.
Его могли выдумать ради священного
числа десять, но он также был ответственен за такие лунные затмения,
которые возникали, когда и Солнце, и Луна были видны в
противоположных точках очень близко к горизонту. Это возможно, потому
что вследствие отражения лучей в атмосфере мы видим заходящую
звезду, хотя в действительности она уже в течение нескольких минут
находится ниже линии горизонта. Так как это явление не было
известно, то такие затмения могли представлять трудность, которая привела
как к необходимости придумать антихтон, так и к предположению, что
Центральный огонь освящает не только Луну, но и Солнце, планеты и
неподвижные звезды, и что лунные затмения создаются тенью Земли
или антихтона в свете Центрального огня.
На первый взгляд, эта модель представляется такой
неправильной, что она, по-видимому, едва ли заслуживает, чтобы ей уделяли
какое-либо внимание. Но давайте рассмотрим ее внимательно и
будем помнить, что о размерах Земли и орбит ничего не было
известно. Известная тогда часть Земли, бассейн Средиземного моря,
действительно проходит полный круг за двадцать четыре часа вокруг
невидимого центра, к которому она всегда обращена одной и той же
стороной. Именно это вызывает быстрое суточное движение, в котором
участвуют все небесные тела. Признание этого в качестве
единственного истинного движения само по себе явилось великим достижением.
Неверным в представлении о движении Земли оказался следующий
момент: кроме вращения, выделяли еще полный оборот по орбите с тем
же периодом; ошибка заключалась только в отношении периода и
центра полного оборота. Эти ошибки, грубые, как они представляются нам,
имеют небольшое значение по сравнению с впечатляющим
признанием того факта, что Земле отводилась роль одной из планет, так же
как Солнцу, Луне и остальным пяти небесным телам, что мы называем
планетами. Это замечательный подвиг самоосвобождения от
предрассудка, что человек и его обиталище обязательно должны находиться в
центре Вселенной; это первый шаг к современной точке зрения,
которая рассматривает наш земной шар как одну из планет одной из звезд
в одной из галактик Вселенной. Известно, что от этого шага после
того, как примерно в 280 году до н. э. его завершил Аристарх Самосский,
очень скоро был сделан шаг в обратном направлении, когда был
восстановлен предрассудок, имевший место официально, по крайней мере,
в некоторых странах света, вплоть до начала девятнадцатого века.
Можно задать вопрос, с какой целью вообще придумали этот
центральный огонь. Затруднения при объяснении этих необыкновенных
затмений, когда были видны как Солнце, так и Луна, едва ли
оказались достаточной причиной . То, что Луна не имеет собственного света,
а освящается другим источником, узнали очень рано. Итак, оба
наиболее впечатляющие явления на небесах, Солнце и Луна, очень похожи в
своем суточном движении, а также по форме и по размеру; последнее
происходит благодаря случайному совпадению, что Луна находится к
нам примерно во столько же раз ближе, во сколько раз она меньше.
Это обстоятельство непременно заставляет поставить оба явления на
одну и ту же основу, перенести все, что известно о Луне на Солнце,
и, таким образом, считать, что они оба освещаются одним и тем же
источником, которым как раз является гипотетический Центральный
огонь. Но поскольку его не видно, то не оставалось иного места,
кроме как поместить его «под нашими ногами» скрытым от наших глаз
нашей собственной планетой.
Эту модель, хотя, возможно, ошибочно, приписывают Филолаю
(вторая половина пятого века). Беглый взгляд на ее дальнейшее
развитие показывает, что даже грубые ошибки, совершенные под влиянием
предвзятых идей о совершенстве и простоте, могут быть относительно
безобидными; более того, чем более произвольным и необоснованным
является подобное предположение, тем меньший умственный ущерб
оно нанесет, так как его быстрее исключат на основании опыта. Как
однажды было сказано, лучше ошибочная теория, чем вообще никакой.
В данном случае сначала путешествия карфагенских купцов за
пределы «Геркулесовых столбон» и немного позднее поход Александра
Македонского в Индию не обнаружили ни Центрального огня или
антихтона, ни того, что Земля становится менее населенной за пределами
средиземноморской культуры. Поэтому от всего этого следовало
отказаться. Когда не стало вымышленного центра (Центрального огня), то,
естественно, была оставлена идея о суточном обороте Земли по
орбите, которую заменили ее чистым вращением вокруг собственной оси.
Среди историков, изучающих античную философию, существует
разногласие относительно того, благодаря кому появилось «новое учение о
вращении Земли»; некоторые утверждают, что этим учением мы
обязаны Екфанту, одному из самых молодых пифагорейцев, другие склонны
считать его только участником диалога Гераклита Понтийского
(уроженца Гераклии на Черном море, который посещал школы Платона
и Аристотеля) и приписывать это «новое учение» (о котором,
между прочим, Аристотель упоминает, но отвергает его) Гераклиту. Но,
возможно, более важно подчеркнуть, что здесь не возникало вопроса о
новом учении; система Филолая уже включала вращение Земли: о теле,
которое совершает полный оборот вокруг центра и постоянно обращено
к нему одной и той же стороной — как Луна по отношению к Земле —
нельзя сказать, что оно не вращается, но оно вращается с периодом как
раз равным периоду его полного оборота. Это не изощренное научное
описание; да и равенство периодов Луны (и других небесных тел,
ей подобных) не является случайным совпадением, а возникает вследствие
трения, создаваемого приливами и отливами в ранее существовавшей
океанической или атмосферной поверхности Луны или внутри ее тела.
Но упомянутому выше Гераклиту, который близко общался с
последними пифагорейцами, по-видимому, следует приписать честь
открытия самого важного шага в направлении признания
действительного положения вещей: были замечены поразительные изменения яркости
внутренних планет, Меркурия и Венеры. Гераклит правильно
объяснил их изменением расстояния от Земли. Следовательно, они не могли
двигаться по кругу вокруг последней. Следующий факт, что в своем
основном или среднем движении они следовали направлению
Солнца, вероятно, помог подсказать правильную точку зрения, что эти две
планеты так или иначе двигаются по кругу вокруг Солнца.
Аналогичные соображения скоро применили к Марсу, который также проявляет
значительные изменения в яркости. В конечном счете, как известно,
Аристарх Самосский открыл (примерно в 280 году до н. э.)
гелиоцентрическую систему примерно спустя полтора века после Филолая. Ее
разумность не признали многие, и еще примерно через 150 лет ее отверг
авторитет великого Гиппарха, «Ректора Александрийского
Университета», как бы его назвали в наши дни.
Любопытен тот факт, что пифагорейцы со всеми своими
предрассудками и предвзятыми идеями о красоте и простоте добились больших
успехов, во всяком случае в этом одном важном направлении —
понимания строения Вселенной, — нежели здравомыслящая школа
ионийских «физиологов», о которых мы вскоре поговорим, и нежели
атомисты, ставшие их духовными преемниками. По причинам, которые мы
очень скоро укажем, ученые весьма склонны считать ионийцев
(Фалеса, Анаксимандра и других) и, прежде всего, великого атомиста
Демокрита своими духовными предшественниками. Но даже последний
придерживался представления о плоской земле в форме бубна,
которое увековечил среди атомистов Эпикур и которое сохранилось даже у
поэта Лукреция в первом веке н. э. Отвращение к необоснованным,
причудливым фантазиям и высокомерному мистицизму пифагорейцев
могло способствовать тому, что мыслитель с ясным умом типа Демокрита
отвергал все их учение, которое производило впечатление
произвольной, искусственной конструкции. Все же их способность наблюдать,
развитая в тех ранних, простых акустических экспериментах,
связанных с колеблющимися струнами, должно быть, дала им возможность
признать, сквозь туман своих предрассудков, нечто столь близкое к
истине, что оно послужило хорошим основанием, на котором быстро
возник гелиоцентрический взгляд на мир. Печально говорить, что ее
равным образом быстро отвергли под влиянием ученых
Александрийской школы, которые считали себя здравомыслящими учеными,
свободными от предрассудков и считающимися только с фактами.
Ионийское просвещение
Обратившись теперь к философам, обычно объединяемых под
названием милетская школа (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен) и, в
следующей главе, к некоторым более или менее связанным с ней
(Гераклиту, Ксенофану), а затем к атомистам (Левкиппу. Демокриту),
разрешите мне указать на два момента. Во-первых, порядок рассмотрения
относительно предыдущей главы не является хронологическим; расцвет
деятельности трех ионийских «физиологов» (Фалеса, Анаксимандра,
Анаксимена) относится примерно к 585, 565, 545 годам до н.э.
соответственно, Пифагора же к 532 году до н.э. Во-вторых, мне хотелось
бы обратить внимание на двойственную роль, которую играет вся эта
школа в нашем исследовании. Они представляют школу с
несомненно научным мировоззрением и целями, так же как и пифагорейцы, но
противоположную им в вопросе соперничества: «Разум против чувств»,
рассмотренного нами во второй главе. Они воспринимают мир как
данный нам через наши чувства и пытаются объяснить его, заботясь о
наставлениях разума не больше, чем человек с улицы, прямым потомком
образа мышления которого является их образ мысли. Действительно,
он часто начинается с задач или аналогий с искусством
ремесленника и полезен при практическом применении в навигации, картографии,
триангуляции. С другой стороны, разрешите мне напомнить читателю
нашу основную цель, которая состоит в том, чтобы найти
определенные и отчасти искусственные особенности современной науки, которые,
по предположению (Гомперц, Вернет), берут начало в греческой
философии. Мы предложим и обсудим две такие особенности, а именно,
предположение, что мир можно понять, и упрощающий условный
прием исключения личности «того, кто понимает» (субъекта познания)
из рациональной картины мира, которую следует построить. «Первая»
особенность несомненно берет начало от трех ионийских «физиологов»
или, если хотите, от Фалеса. Вторая, исключение субъекта, стала
прочно укоренившейся привычкой прошлого. Она превратилась в
неотъемлемую особенность любой попытки сформировать картину
объективного мира, подобно тому как это делали ионийцы. Тот факт, что это
исключение было специальным приемом, настолько мало осознавали,
что предпринимались попытки обнаружить субъект в пределах
материальной картины мира в форме души, как материальной, созданной
из особенно прекрасной, изменчивой и подвижной материи, так и
духовной субстанции, которая взаимодействует с материей. Эти наивные
толкования уходят вглубь столетий и даже сегодня не вышли из
употребления. Хотя мы не можем выделить «исключение» в качестве
определенного шага, на который решились сознательно (каковым он,
вероятно, никогда не был), но мы находим во фрагментах Гераклита
(расцвет деятельности приблизительно в 500 году до н. э.) замечательное
свидетельство того, что он о нем знал. И фрагмент Демокрита,
который мы уже однажды цитировали в конце главы II, доказывает, что он
был обеспокоен тем, что его атомистическая модель мира лишена всех
субъективных качеств, чувственных данных, на основе которых была
построена.
Движение, названное ионийским просвещением, зародилось в том,
воистину замечательном шестом веке до н.э.; причем случилось так,
что в этом же веке на Дальнем Востоке зародились духовные
направления, имевшие грандиозные последствия; они связаны с именами
Гаутамы Будды (родился примерно в 560 году до н. э.), Лао-цзы и его
младшего современника Конфуция (родился в 551 году до н.э.). Ионийская
школа возникла, очевидно, из ничего в небольшом крае под
названием Иония на западном побережье Малой Азии и на островах рядом с
ним. Особенно благоприятные географические и исторические условия,
возникшие там, впоследствии часто описывали намного более
замечательными словами, чем есть в моем распоряжении; ситуация
благоприятствовала развитию свободного, здравого, разумного мышления.
С вашего позволения я отмечу здесь три момента.
Во-первых, эта область (как южная Италия во времена Пифагора)
не принадлежала к большому могущественному государству или
империи, которые обычно враждебно относятся к свободному мышлению.
В политическом отношении она состояла из многих малых,
самоуправляющихся и состоятельных городов- или островов-государств, как
республик, так и тираний. В обоих случаях ими, по-видимому, очень часто
управляли лучшие умы, что во все времена было довольно исключительным событием.
Во-вторых, ионийцы, населяющие острова и весьма изрезанное
побережье материка, были мореплавателями, оказавшимися между
Востоком и Западом. Их процветающая торговля была связующим звеном
при обмене товарами между побережьями Малой Азии, Финикии и
Египта, с одной стороны, и Греции, южной Италии и южной Франции
с другой. Торговый обмен всегда и везде был, и сейчас остается,
основным средством обмена идеями. Так как люди, между которыми
сначала происходит этот обмен, не кабинетные ученые, поэты или учителя
философии, а моряки и купцы, то он обязательно начинается с
практических задач. Изготовление механизмов, новые технические
приемы в ремеслах, средства передвижения, помощь в навигации, системы
расположения гаваней, сооружение причалов и складов, использование
водных запасов и т. п. — вот те вещи, которые в первую очередь один
народ узнает от другого. Быстрое развитие технического мастерства,
которое приводит к появлению знающих людей на основе жизненного
процесса подобного рода, возбуждает умы мыслителей-теоретиков,
которых часто призывают на помощь при овладении каким-либо недавно
изученным мастерством. Если они сами обращаются к абстрактным
задачам о физическом устройстве мира, то во всем их образе мышления
будут видны следы практического происхождения, ставшего отправной
точкой. Именно это характерно для ионийских философов.
Что касается третьего благоприятного обстоятельства, мы уже
обращали внимание, что эти сообщества, кратко выражаясь, не
находились под властью духовенства. Там, в отличие от Вавилона или Египта,
не было наследственной привилегированной касты жрецов такого
рода, что если даже сами они и не были правителями, то обычно были
на их стороне, препятствуя развитию новых идей, так как обладали
инстинктивным чувством, что любая перемена мировоззрения, в
конечном итоге, обернется против них и их привилегий. Но довольно об
условиях, которые благоприятствовали возникновению новой эры независимой мысли в Ионии.
Великая идея, которая воодушевила этих людей, заключалась в
том, что мир вокруг них есть нечто, что можно понять, если
только взять на себя труд наблюдать его должным образом. Этот мир не
площадка для игр богов, приведений и духов, которые действуют под
влиянием минуты и более или менее произвольно, которыми движут
страсти, гнев, и любовь, и желание отомстить, которые выражают свою
ненависть и могут успокоиться при религиозных жертвоприношениях.
Эти люди освободились от суеверий и позабыли обо всем этом. Они
видели мир как довольно сложный механизм, действующий в
соответствии с вечными законами природы, и им было любопытно их открыть.
Безусловно, это остается фундаментальной позицией науки вплоть до
наших дней. Для нас она стала плотью от плоти настолько, что мы
забыли, что кто-то должен был ее открыть, сделать ее программой
и начать ее осуществлять. Любознательность — это стимул. Первое
требование к ученому — быть любознательным. У него должна быть
способность удивляться и стремиться узнавать. Платон, Аристотель и
Эпикур подчеркивают значение способности удивляться (θαύμαζαν).
И это не мелочь, если она имеет отношение к общим вопросам о мире
как о целом; ибо, несомненно, она дается нам лишь однажды, и у нас
нет ничего иного, с чем ее можно сравнить.
Мы называем это первым шагом, шагом первостепенной важности,
полностью независимым от адекватности реально предлагаемых
объяснений. Я полагаю, что было бы правильно сказать, что он оказался
абсолютным новшеством. Конечно, вавилоняне и египтяне кое-что
знали о закономерностях орбит небесных тел и особенно о затмениях. Но
они относились к ним как к религиозным тайнам и были далеки от
того, чтобы искать естественные объяснения. И уж конечно, они даже
не пытались размышлять об исчерпывающем описании мира с точки
зрения подобных закономерностей. В поэмах Гомера непрерывное
вмешательство богов в естественные события, вызывающие отвращение
человеческие жертвоприношения, описанные в Илиаде, в общих
чертах иллюстрируют все вышесказанное. Но для того чтобы признать
выдающееся открытие ионийцев в создании впервые истинно научного
мировоззрения, нам нет необходимости противопоставлять их тем, кто
был их предшественниками. В искоренении суеверий ионийцы
добились столь немного, что во все последующие времена, вплоть до наших
дней, не было эпохи, которая не была бы пропитана суевериями. Здесь я
имею ввиду не распространенные верования, а неустойчивую позицию
даже действительно великих людей, таких как Артур Шопенгауэр, сэр
Оливер Лодж, Рейнер Мария Рильке, и это далеко не полный список.
Позиция ионийцев продолжала жить в учении атомистов (Левкиппа,
Демокрита, Эпикура, Лукреция) и научных школах Александрии, хотя
и по-разному; но, к сожалению, исследование природы и научный поиск
разошлись в последние три века до н.э., так же как они разошлись в
современности. После этого научное мировоззрение медленно умирало,
когда в первых веках новой эры мир стал постепенно интересоваться
этикой и различными сортами метафизики и не питал интерес к науке.
И только в семнадцатом веке научное мировоззрение вновь получило
импульс для развития.
Второй шаг, почти равного значения, также можно найти у
Фалеса. Это признание того, что вся материя, из которой состоит мир,
несмотря на все свое бесконечное разнообразие, все же имеет столь
много общего, что она должна быть по сути одним и тем же веществом. Мы
можем назвать это гипотезой Пруста в эмбриональном состоянии. Это
был первый шаг к пониманию мира и тем самым к реализации того,
что мы назвали первым шагом — убеждения, что его можно понять.
С современной точки зрения мы должны сказать, что этот шаг
коснулся самого существенного момента и оказался удивительно адекватным.
Фалес отважился рассматривать воду как вещество, лежащее в
основе всего. Но нам лучше наивно связывать его не с нашей Н2О, a
скорее с жидкостью вообще. Возможно, он заметил, что вся
жизнь, по-видимому, возникла в жидкости или из влаги. Полагая
наиболее знакомую жидкость (воду) единственным материалом, из
которого все состоит, он неявно утверждал, что физическое состояние
вещества (твердое, жидкое, газообразное) носит вторичный не столь
существенный характер. Мы не можем считать, что он был удовлетворен —
как приличествует современному уму — простым утверждением: мы
только дадим этому имя, назовем это материей и исследуем ее
свойства. Новое открытие обычно преувеличивают и очень часто
формулируют в гипотезу, где слишком много частностей, которые позднее
стираются. Это происходит из-за нашего сильного желания «узнать»,
из побуждения научной любознательности, которая столь важна для
узнавания всего, как мы уже говорили. Довольно интересное мнение,
которое доксографы приписывают Фалесу, состоит в том, что земля
плавает по поверхности воды «как кусок дерева»; это должно
означать, что значительная ее часть погружена в воду. С одной стороны,
оно напоминает старый миф об острове Делосе, носившемся по морю,
пока Латона не родила близнецов Апполона и Артемиду; но при этом
оно также удивительно сродни современной теории изостазии, в
соответствии с которой континенты дрейфуют по жидкости, хотя и не
совсем по воде океанов, а по более тяжелому расплавленному веществу
под ними.
По сути, «преувеличение» или «поспешность» Фалеса в создании
общей гипотезы вскоре были исправлены его учеником и
последователем Анаксимандром, который был моложе его примерно на
двадцать лет. Он отрицал, что всеобщий материал, лежащий в основе
мира, похож па какое-либо известное вещество и придумал для него
название, дав ему имя Безграничное. Этот интересный
термин наделал в античности много шума, как будто он был ничем иным,
как вновь придуманным названием. Я не буду на нем останавливаться,
а перейду к направлению весьма ценных физических идей, обозначив
то, что я бы назвал третьим важнам шагом в их развитии. Он
возник благодаря Анаксимену, последователю и ученику Анаксимандра,
моложе его еще примерно на двадцать лет (умер примерно в 526 году
до н.э.). Он осознал, что наиболее очевидными превращениями
материи были «разрежение и сгущение». Он явно отстаивал положение, что
любой тип вещества можно преобразовать при соответствующих
обстоятельствах в твердое, жидкое или газообразное состояние. Веществом,
лежащим в основе всего, он предпочитал считать воздух, таким образом
снова ступая на более твердую почву по сравнению со своим учителем.
Несомненно, если бы он сказал «диссоциированный водородный газ»
(подобного высказывания от него вряд ли можно было ожидать), то
он оказался бы очень близок к современной точке зрения. Во всяком
случае, говорил он, из воздуха с помощью дальнейшего разрежения
образовывались более легкие тела (а именно, огонь и более легкий чистый
элемент в верхних слоях атмосферы), тогда как туман, облака, вода и
твердая земля появились в результате последовательных этапов
сгущения. Эти утверждения настолько достаточны и верны, насколько они
вообще могли быть сформулированы на основе знаний и понятий того
времени. Обратим внимание, что это вопрос не только небольших
изменений объема. При переходе от обычного газообразного состояния к
твердому или жидкому состоянию плотность возрастает в одну-две
тысячи раз. Например, кубический дюйм водяного пара при атмосферном
давлении при сгущении уменьшается до капли воды, диаметр которой
немного более одной десятой дюйма. Точка зрения Анаксимена, что
жидкая вода и даже крепкий твердый камень образованы сгущением
основного газообразного вещества (хотя она, по-видимому, означает то
же самое, что и противоположный взгляд Фалеса) все же и смелее, и
намного ближе к нашим современным взглядам. Ведь мы
действительно считаем газ простейшим, первичным, «неагрегированным»
состоянием, из которого проистекает относительно более сложное
образование жидкостей и твердых тел при вмешательстве факторов, которые
в газе играют второстепенную роль. То, что Анаксимен не
предавался абстрактным фантазиям, но стремился применить свою теорию к
конкретным фактам, можно увидеть в поразительно точной
проницательности, которую он проявил в отдельных случаях. Так он говорит
нам о разнице между градом и снегом (оба состоят из воды в твердом
состоянии, т.е. льда), что град образуется, когда вода, падая вниз с
облаков (т. е. дождевые капли), замерзает, тогда как снег образуется из
самих влажных облаков, принимающих твердое состояние.
Современный учебник по метеорологии скажет вам почти то же самое. Звезды
(разрешите мне упомянуть их здесь мимоходом и вне темы), говорил
он, не дают нам тепла, потому что они находятся слишком далеко.
Но намного более важный момент в теории разрежения-сгущения
заключается в том, что она явилась ступенькой на пути к атомизму,
который действительно очень скоро возник вслед за ней. Этот момент
заслуживает внимания, так как для нас, людей современных, он не
очевиден, мы слишком умудрены опытом. Нам знакомо понятие
континуума или мы считаем, что оно нам знакомо. Но мы не знаем тех
огромных трудностей, которые это понятие представляет для ума, если
мы не изучали современной математики (Дирихле, Дедекинд, Кантор).
Греки столкнулись с этими трудностями, полностью их осознали и
были глубоко ими потрясены. Это можно увидеть из их замешательства,
потому что «ни одно число» не соответствует диагонали квадрата со
стороной 1 (мы говорим, что это корень из двух); это можно увидеть в известных
парадоксах Зенона (элейская школа) об Ахиллесе и черепахе, летящей
стреле, а также о некоторых других парадоксах о песке и повторяющихся вопросах о линии, состоящей из точек, и если это так, то сколько
их? Тем, что мы (те из нас, кто не является математиками) научились
избегать этих трудностей и разучились понимать ход мышления греков в отношении этого вопроса, мы, в значительной степени, обязаны
десятичной системе счисления.
Хорошо известно, что философы милетской школы полагали будто вся материя является живой. Аристотель, занимаясь исследованием
души, сообщает нам, что некоторые люди считают ее единой с «целым»,
и потому Фалес верил, что все заполнено богами; он приписывал душе
некую движущую силу и полагал, что душа есть даже у камня, так как
он притягивает железо. (Конечно, это относится к магнитному железняку.) Это и аналогичное свойство, приобретаемое янтарем (elektron),
когда он электризуется при натирании, описаны где-то в другом месте
в качестве причин того, почему Фалес приписывал душу даже
неживым (= неодушевленным) предметам. Кроме того, сообщается, что он
считал Бога интеллектом (или разумом) вселенной и полагал, что
целое является живым (наделенным душой) и полным божественности.
Название «гилозоиты» (hylc, материя, вещество; zö — os, живой) для
милетской школы изобрели в поздней античности, чтобы обозначить
их точку зрения на данный вопрос, которая тогда, должно быть,
казалась довольно странной и ребяческой. Так Платон и Аристотель четко
оговаривали разграничение между живым и неживым: живое — это
то, что двигается само, например: человек, кошка или птица, Солнце,
Луна и планеты. Некоторые современные взгляды сильно напоминают
то, что имели в виду и чувствовали гилозоиты.
Шопенгауэр распространил свое фундаментально понятие «Воли» на все: он приписывал
волю падающему камню и растущему растению, также как
спонтанным движениям человека и животных. (Он считал сознательное по-
знание и интеллект вторичным, вспомогательным явлением; это точка
зрения, которую здесь неуместно оспаривать.)
Мысль о том, что органическая и неорганическая природа
образуют неразрывный союз, не осталась бесплодным философским
утверждением милетской школы, как, например, она осталась у
Шопенгауэра, основная ошибка которого состояла в том, что он выступал
против (или лучше сказать, он игнорировал) эволюции, хотя в его время
уже утвердилась биологическая эволюция в теории Ламарка, и она
оказала значительное влияние на современных философов. В милетской
школе выводы делались немедленно, так как само собой
разумеющимся считалось, что жизнь должна возникнуть из отчасти безжизненной
материи, и очевидно постепенным образом. Выше мы говорили, что
Φ ал ее остановился на воде как на изначальной субстанции, поскольку
он, вероятно, думал, что оказался очевидцем того, как жизнь
спонтанно возникает в сырости или влаге. В этом он, конечно, ошибался. Но
его ученик Анаксимандр, обдумывая происхождение и развитие живых
организмов, пришел к замечательно верным выводам, и, более того, он
сделал это с помощью замечательно разумных наблюдений и
предположений. Наблюдая за беспомощностью новорожденных у животных,
обитающих на суше, включая человека, он пришел к выводу, что они не
могут быть самой ранней формой жизни. Однако рыбы обычно не
уделяют в дальнейшем внимания потомству, которое появляется из икры.
Их молодняк должен жить самостоятельно, и, можно добавить, что ему
это легче удается, потому что сила тяжести в воде уравновешивается.
Поэтому жизнь, должно быть, зародилась в воде. Нашими предками
были рыбы. Все это самым замечательным образом совпадает с
современными открытиями и действительно так разумно, что сожалеешь о
добавленных к этому романтических подробностях. В то время
полагали, что некоторые рыбы, возможно, один из видов акулы ,
в противоположность тому, что мы только что сказали, нянчат своих
детенышей с особой нежностью, действительно берегут их (или даже
забирают их обратно) в своем лоне, пока они не достигнут возраста, ко-
гда сами смогут полностью позаботиться о себе. Говорят, что
Анаксимандр утверждал, что такие рыбы, любящие своих детей, были нашими
предками, в лоне которых мы развивались, до тех пор пока не смогли
выбраться на сушу и продолжать жить там в течение некоторого
времени. Читая эту романтическую и нелогичную историю, нельзя забывать,
что большинство наших источников, если не все, написаны авторами,
искренне не согласными с теорией Анаксимандра, которую довольно
несправедливо высмеял великий Платон. Поэтому едва ли они
склонялись к ее пониманию. Возможно ли, что Анаксимандр указал, весьма
последовательно, на промежуточную стадию между рыбами и
животными, обитающими на суше, а именно, на амфибии (класс, к которому
принадлежат лягушки), которые размножаются в воде, начинают свою
жизнь в воде, а затем после значительной метаморфозы выходят на
сушу, чтобы жить там в течение некоторого времени? Кто-то, кто
посчитал очень смешным то, что рыба должна постепенно превратиться
в человека, мог легко исказить все, превратив это в ту
«пояснительную» историю, которая вынуждает человека расти внутри рыбы. Она
несет в себе вполне фамильное сходство с другими романтическими
рассказами из области естественной истории, которыми забавляло
себя окружение Сократа-Платона.
Религия Ксенофана. Гераклит Эфесский
Эти два великих человека, о которых мне хотелось бы рассказать
в этой главе, имеют одну общую черту: они оба производят
впечатление одиноких путников — глубоких самобытных мыслителей, на
которых оказали влияние другие мыслители, но которые не были связаны
принадлежи остью к какой-либо «школе». Наиболее вероятный
период жизни Ксенофана — это столетие после приблизительно 565 года
до н. э. В возрасте 92 лет он описывает, как он бродил по греческим
государствам (включая, конечно, Великую Грецию) в течение последних
шестидесяти семи лет. Он был поэтом, и те фрагменты его прекрасных
стихов, что дошли до нас, заставляют глубоко сожалеть, что его, а
также гекзаметры и элегические стихи Эмпедокла и Парменида в
основном утеряны, хотя сохранились военные песни Илиады. Даже то, что
сохранилось от всех этих философских поэм, составило бы, по моему
мнению, более интересный, стоящий и подходящий предмет для нашего
школьного чтения, чем гнев Ахиллеса (если подумать о его
содержании). По мнению Виламовица, Ксенофан «утверждал единственный
реальный монотеизм, который когда-либо существовал на земле».
Именно он также открыл и правильно объяснил окаменелости в
горах на юге Италии — в шестом веке до н. э.! Мне хотелось бы привести
здесь несколько его известных фрагментов, которые дают нам
представление о позиции передовых мыслителей того периода
относительно религии и суеверий. Для предоставления места научному взгляду
на мир необходимо было, конечно, сначала освободиться от
представлений о Зевсе, извергающем гром и бросающем молнии, об Апполоне,
вызывающем бубонную чуму, чтобы излить свой гнев и т. д.
Ксенофан отмечает , что Гомер и Гесиод приписывают
богам все, что считается стыдным и позорным среди смертных,
мошенничество, воровство и адюльтер, а также обман друг друга с
неподдельной искренностью. И : «Смертные полагают, что боги рождены
как и они сами, носят похожие одежды, их голос и облик напоминают
человеческий».
Гераклит был немного моложе (жил примерно в 500 году
до н. э.); вероятно, он не был учеником Ксенофана, но был знаком с его
трудами и находился как под его влиянием, так и под влиянием
поздних ионийцев. Уже в античности он слыл «темным», и, на мой взгляд,
именно по этой причине его учением воспользовался Зенон,
основатель школы стоиков, а позднее и другие стоики, включая Сенеку. Об
этом свидетельствуют несколько сохранившихся фрагментов. Детали
его физической картины мира представляют небольшой интерес.
Общее направление мысли находилось в русле ионийского просвещения,
с сильным оттенком агностицизма в духе Ксенофана. Вот несколько
ясных и характерных утверждений:
Этот мир, одинаковый для нас всех, не создал
никто из богов и никто из людей; он всегда был, и есть, и
будет вечно живым огнем, который мерами вспыхивает, и
мерами потухает.
Мне представляется, что ряд фрагментов указывает на очень
глубокую эпистемологическую проницательность, а именно: так как все
знание основано на чувственных восприятиях, то они должны иметь
равное значение a priori, приходят ли они на ум во время
бодрствования, сновидений или галлюцинаций как у человека в здравом уме,
так и нет. Что составляет разницу и дает нам возможность постепенно
создавать на их основе надежную картину мира — так это то, что этот
мир можно создать так, чтобы он был общим для нас всех, или
скорее для всех бодрствующих, здравомыслящих людей. (Вы не должны
забывать, что в то время привычнее было думать о видениях во сне
как о чем-то реальном; греческая мифология изобилует такого рода
примерами.) Читаем эти фрагменты:
Поэтому необходимо следовать общему. Но хотя
разум есть общее, большинство живет, словно у них
есть личное, свое собственное понимание.
Итак, я полагаю, смысл состоит в том, что мы формируем
представления о реальном мире вокруг нас исходя из факта, что часть
наших ощущений и опыта частично совпадает; эта совпадающая часть и
есть реальный мир.
Вообще говоря, не следует слишком удивляться, обнаружив иногда
глубокую философскую мысль в первых свидетельствах размышлений
человека о мире; увидев идеи, сформировать и понять которые стоит
нам сейчас некоторых усилий и труда абстрагирования. Можно
подумать, что это детство человеческой мысли, фигурально выражаясь,
находится «все еще ближе к Природе». Рациональная картина мира
еще не была получена, «построение реального мира вокруг нас» еще
не достигнуто. В любом случае у нас есть много примеров такой
глубокой мысли в древних религиозных писаниях многих народов: индийцев,
евреев, персов.
Атомисты
Действительно ли античная атомистическая теория, которая
связана с именами Левкиппа и Демокрита (родился примерно в 460 году
до н.э.), является предтечей современной? Этот вопрос задают очень
часто, и по нему существует очень много разных мнений. Гомперц,
Курно, Бертран Рассел, Дж. Вернет говорят: «Да».
Бенджамин Фаррингтон говорит, что «в известной степени» да, и обе эти теории имеют
много общего.
Вопрос происхождения древнего атомизма и его связи с современной
теорией представляет не только исторический, но и более значительный
интерес. Мы к нему еще вернемся. Сначала я кратко опишу основные
особенности взглядов Демокрита. Они состоят в следующем:
а) Атомы невидимо малы. Все они состоят из одинакового вещества
или природы (φύσις), но у них огромное множество различных форм и
размеров, и именно это является их единственной отличительной
особенностью. Ибо они непроницаемы и влияют друг на друга только при
непосредственном соприкосновении, толкая и поворачивая друг друга;
и, таким образом, большинство различных форм соединения и
сплетения атомов одного и того же и различных видов создают бесконечное
разнообразие материальных тел, как мы их наблюдаем в
многообразном взаимодействии друг с другом. Пространство за пределами атомов
пусто — точка зрения, которая представляется нам естественной, но
бесконечно оспаривалась в античности, потому что многие философы
пришли к выводу, что сущего, которое не есть, не может быть,
то есть не может быть пустого пространства!
б) Атомы находятся в вечном движении, и мы можем
согласиться с тем, что это движение считали неправильным или беспорядочно
распределяемым во всех направлениях, так как иное невозможно, если
атомы должны находиться в вечном движении, даже в телах, которые
пребывают в состоянии покоя или двигаются с медленной скоростью.
Демокрит явно утверждал, что в пустом пространстве нет
предпочтительного направления: вверх или вниз, вперед или назад, — пустое
пространство, так сказать, изотропно.
в) Непрерывное движение атомов продолжает существовать само,
оно не прекращается; это считали само собой разумеющимся.
Это случайное открытие закона инерции должно считаться великим подвигом,
так как оно явно противоречило опыту. Его восстановил в правах
Галилей 2000 лет спустя, который пришел к нему с помощью
изобретательного обобщения тщательно проводимых опытов с маятниками и
шарами, катящимися вниз по наклонному желобу.
Во времена Демокрита оно совсем не казалось приемлемым; оно представляло большие
трудности для Аристотеля, считавшего естественным только круговое
движение небесных тел, которое может сохраняться без изменений
вечно. На современном языке нам следует сказать, что атомы наделены
инерциальной массой, которая заставляет их продолжать движение в
пустом пространстве и сообщать его другим атомам, с которыми они
сталкиваются.
г) Вес или тяжесть не считалась основным свойством атомов. Его
объясняли способом, который сам по себе вполне изобретателен, а
именно, общим вихревым движением, заставляющим атомы большего
размера, более массивные, стремиться по направлению к центру, где
скорость вращения меньше, вследствие чего более легкие атомы
отталкиваются или отбрасываются от центра, на небеса. Читая это описание,
вспоминаешь о том, что происходит в центрифуге, хотя там, безусловно,
имеет место прямо противоположное: особенно тяжелые тела
выталкиваются наружу, более легкие стремятся к центру. С другой стороны,
если бы Демокрит когда-либо заваривал себе чашку чая и размешивал
его ложечкой, то он заметил бы чаинки, собирающиеся в центре чашки,
отличный пример для иллюстрации своей вихревой теории. (Истинная
ее причина опять таки прямо противоположна: вихрь сильнее в
середине, чем на внешних сторонах, где он замедляется стенками.) Что
меня больше всего удивляет, так это следующее: можно подумать, что
эта идея тяжести, возникшая благодаря непрерывному вихрю,
автоматически должна была подсказать модель мира со сферической
симметрией, и, таким образом, сферическую землю. Но в данном случае это
не так: Демокрит довольно непоследовательно отстаивал форму
бубна; он продолжал считать дневные вращения небесных тел реальными,
при этом земля в форме бубна пребывала на воздушной подушке.
Возможно глупые разговоры пифагорейцев и элейцев внушали ему такое
отвращение, что он ничего не желал от них принимать.
д) Но, на мой взгляд, тяжелейшее поражение, испытанное теорией,
из-за которого она превратилась в «спящую красавицу» на столько
веков, было вызвано ее распространением на душу: считалось, что душа
состоит из материальных атомов, особенно прекрасных, с особенно
высокой подвижностью, вероятно распространяемых по всему телу и
следящих за его функциями. Это печально, потому что вызвало неприязнь
прекрасных и глубоких мыслителей последующих веков. Мы должны
быть осторожны, чтобы не подвергать Демокрита слишком суровой
критике. Это было неосмотрительно со стороны человека, глубокое
понимание теории познания которым я сейчас докажу. Он воспринял и
воплотил в отношении атомистической теории старое неправильное
представление, твердо укоренившееся в языке вплоть до настоящего
времени, что душа — это дыхание. Все старые слова, обозначающие душу,
первоначально означали воздух или дыхание: ψυχή, πνβύμα, spirüus,
anima, (санскрит) athman(современные: выдыхать, одушевленный,
неодушевленный, психология и т.д.).
Все это привело к ужасному результату, который преследовал
мыслителей многих веков и в слегка измененной форме даже сегодня все
еще озадачивает нас. Модель мира, состоящая из атомов и пустого
пространства, воплощает основной постулат, что природу лишено понять
при условии, что в любой момент времени последующее движение
атомов определяется исключительно их настоящей конфигурацией и
состоянием движения. Тогда положение, достигнутое в любой момент
времени, вызывает неизбежность следующего, и это следующее
следующего положения и так далее всегда. Все происходящее строго
определено в начале, поэтому мы не можем видеть, как ему следует
также охватить поведение живых существ, включая нас самих, которые
осознают, что в значительной степени способны выбирать движения
своего тела свободным решением своего разума. Если, в таком случае,
этот разум, или душа, сам состоит из атомов, двигающихся таким же
вынужденным образом, то, по-видимому, для этики или морального
поведения не остается места. Законы физики вынуждают нас совершать
в каждый момент времени именно то, что мы делаем; какова польза
от размышлений, правильно это или нет? Где же место для
морального закона, если естественный закон подавляет и полностью побеждает
его?
Эта антиномия не решена и сегодня, так же как и двадцать три
века назад. Все же мы можем разложить предположение Демокрита на
две составляющие: одну очень похвальную, а другую весьма
абсурдную. Он допускал
а) что поведение всех атомов внутри живого тела определяется
физическими законами природы и
б) что некоторые из них двигаются, чтобы создать то, что мы называем разумом или душой.
К сожалению, последователи Демокрита, Эпикур и его ученики,
обнаружив, что их умы не настолько сильны, чтобы считаться с
антиномией, отказались от похвального предположения а) и остались
верными грубой ошибке б).
Разница между двумя исследователями, Демокритом и Эпикуром,
заключалась в том, что Демокрит все же скромно осознавал, что он не
знает ничего, тогда как Эпикур был твердо уверен, что до знания всего
ему не хватает совсем чуть-чуть.
Эпикур добавил в систему еще одну глупость, которой
сознательно вторили все его последователи, включая, конечно, Лукреция Кара.
Эпикур был чистейшей воды сенсуалистом. Где чувства дают нам
убедительные доказательства, мы должны их придерживаться. Где они
этого не дают, нам дозволено строить любые разумные гипотезы для
объяснения того, что мы видим. К сожалению, в категорию вещей,
о которых чувства предоставляют нам убедительные бесспорные
доказательства, он включил величину Солнца, Луны и звезд. Говоря, в
частности, о Солнце, он доказывал: а) что его контур резкий, не
расплывшийся, и б) что мы ощущаем его тепло. Далее он доказывал, что
если большой земной огонь все же достаточно близок к нам, что мы
ясно различаем его контуры и ощущаем в какой-то мере его тепло, то
мы также можем разглядеть его действительную величину: «мы видим
его точно таким же большим, какое оно есть»! Вывод: Солнце (а также
Луна и звезды) такие же большие, как мы их видим, ни больше, ни
меньше.
После Демокрита физика была забыта философами, которые не питали действительного
интереса к науке и которые с помощью большого влияния, что они
имели как философы, уничтожили ее, несмотря на отдельные блестящие
исследования, проводившиеся в Александрии и других местах.
Эти исследования оказали незначительное влияние на отношение населения в
целом, включая даже таких людей, как Цицерон, Сенека или Плутарх.
Давайте теперь вернемся к историческим вопросам, поднятым в
начале этой главы, о которых я сказал, что они представляют
далеко не только исторический интерес. Мы встречаемся здесь с одним из
наиболее очаровательных случаев в истории идей. Удивление вызывает
следующий момент. Из жизнеописаний и трудов Гассенди и Декарта,
которые ввели атомизм в современную науку, мы знаем как
действительный исторический факт, что, действуя подобным образом, они
отдавали себе полный отчет в принятии теории античных философов,
рукописи которых они кропотливо изучали. Но еще более важно то,
что все основные особенности античной теории вплоть до
сегодняшнего дня сохранились в теории современной, значительно усилившись и
широко распространившись. И при этом они не изменились, если их
рассматривать с точки зрения философа, а не специалиста, который
не видит ничего дальше собственного носа. С другой стороны, мы
знаем, что ни единого доказательства из широкой экспериментальной
базы, которую современный физик приводит в поддержку этих основных
особенностей, не было известно ни Демокриту, ни Гассенди.
Когда случаются подобного рода вещи, то следует предусмотреть
две возможности. Первая, что древние мыслители высказали удачную
догадку, которая позже оказалась верной. Вторая, что
рассматриваемый образец мышления был основан не исключительно на недавно
открытых доказательствах, как полагают современные мыслители, а
на взаимосвязи намного более простых фактов, известных ранее, и
на априорной структуре, или, по крайней мере, естественной
склонности, человеческого интеллекта. Если вероятность второй альтернативы
можно доказать, то она имеет первостепенное значение. Конечно, даже
в случае ее определенности она не может вынудить нас отказаться от
идеи, в нашем случае атомизма,
как от простого вымысла нашего разума. Но вторая альтернатива даст нам более глубокое понимание
происхождения и природы картины нашего мышления. Эти соображения
побуждают нас узнать, если это возможно, как античные философы
пришли к понятию неизменности атомов и пустоты?
Демокрит весьма интересовался геометрией, не просто как
восторженный человек типа Платона; он был выдающимся геометром.
Теорема, что объем пирамиды или конуса есть одна треть произведения
его основания и высоты, делает ему честь. Для того, кто знает
исчисление, это просто, но я встречал хороших математиков, которые
испытывали затруднения, вспоминая элементарное доказательство, изученное
ими в школе. Демокрит едва ли вывел бы теорему без использования,
по крайней мере, на одном этапе замены исчисления (так поступает
школьник, по крайней мере, в Австрии, а именно, использует принцип
Кавальери). Демокрит глубоко понимал значение и трудности
бесконечно малых величин. Это доказано интересным парадоксом, с
которым он, очевидно, столкнулся, продумывая свое доказательство. Пусть
конус рассечен на две части плоскостью, параллельной его основанию;
будут ли равными или неравными два круга, созданные сечением на
двух частях (меньший конус вверху и обрезанный конус внизу)?
Если они неравны, тогда, поскольку это будет выполняться для любого
подобного сечения, восходящая часть поверхности конуса была бы не
гладкой, а покрытой выбоинами; если же они равны, тогда по той же
причине, будет ли это означать, что все параллельные сечения равны
и, таким образом, конус окажется цилиндром?
На основании этого и сохранившихся названий двух других
рукописей («О разнице во мнениях или о касании круга и шара»;
«О несоизмеримых линиях и твердых телах») можно составить мнение, что в
конечном счете он пришел к четкому различию между, с одной
стороны, геометрическими понятиями тела, поверхности или линии с вполне
определенными свойствами (как, например, пирамида, квадратная
поверхность или круговая линия) и, с другой стороны, более или менее
несовершенными воплощениями этих понятий физическим телом или в
нем. (Платон, век спустя, рассматривал первую категорию среди своих
«идей»; более того, эти понятия, на мой взгляд, были прототипами его
«идей»; таким образом, эта концепция смешалась с метафизикой.)
Теперь сопоставьте это вместе с тем фактом, что Демокрит не
только знал точку зрения ионийских философов, но, можно сказать,
продолжил их традицию; более того, последний из них, Анаксимен, как мы
уже говорили в главе IV, успешно и в полном соответствии с нашими
современными взглядами утверждал, что все важные изменения,
наблюдаемые в материи, были исключительно кажущимися и в
действительности происходили благодаря разрежению и сгущению. Но имеет
ли смысл высказывание, что сам материал остается без изменений, если
фактически каждый его кусочек, каким бы он ни был малым,
становится тоньше или сжимается? Геометр Демокрит вполне мог понять это
каким бы малым. Очевидный выход из положения — считать, что
любое физическое тело фактически состоит из бесчисленных малых тел,
которые остаются всегда без изменения, в то время как разрежение
создается, когда они отталкиваются друг от друга, а сгущение, когда
они скапливаются теснее в небольшом объеме. Для того чтобы дать
этим малым телам возможность это сделать, в определенных пределах
необходимым требованием является пустое пространство между ними,
т. е. пространство, не содержащее совсем ничего. В то же самое время
неприкосновенность чистых геометрических формулировок можно
было сохранить, переадресовав парадоксы и сомнения от геометрических
понятий к их несовершенным физическим воплощениям. Поверхность
реального конуса или, коли на то пошло, любого реального тела
действительно не является гладкой, так как она образована из верхнего
слоя атомов и, таким образом, изрешечена небольшими дырочками с
выступами между ними. Протагор (который выдвигал сомнения
подобного рода) также мог допускать, что вещественная сфера, покоящаяся
на вещественной плоскости, имела не одну точку соприкосновения с
ней, а целую малую область «близкого» касания. Все это не
препятствовало точности чистой геометрии. Вывод о том, что именно в этом
заключалась точка зрения Демокрита, можно сделать из замечания
Симпликия, который говорит, что, по мнению Демокрита, его
физические неделимые атомы в математическом смысле были делимыми ad
infinitum (до бесконечности).
В течение последних пятидесяти лет мы получили
экспериментальное доказательство «реального существования дискретных частиц».
Существует довольно широкая область наиболее интересных
наблюдений, которую здесь нет возможности описать и которую атомисты
в конце девятнадцатого века не могли предвидеть даже в самых
своих смелых мечтах. Мы можем видеть своими собственными глазами
зарегистрированные линейные следы траекторий одиночных
элементарных частиц в диффузионной камере Вильсона и в
фотографических эмульсиях. У нас есть инструменты (счетчик Гейгера), которые
отвечают слышимым щелчком на единственную частицу космического
луча, которая соприкасается с прибором; более того, последний может
быть разработан так, что при каждом щелчке обычный
промышленный счетчик электроэнергии повышает значение на единицу, так что
он считает количество частиц, которые приблизились к нему в заданное
время. Такие подсчеты, выполненные различными методами и в
различных условиях, полностью соответствуют друг другу, а также
атомистическим теориям, разработанным задолго до того, как появилось
их прямое доказательство. Великие атомисты от Демокрита до
Дальтона, Максвелла и Больцмана пришли бы в восторг от этих осязаемых
доказательств своих убеждений.
Но в то же самое время современная атомистическая теория
ввергнута в состояние кризиса. Нет сомнений, что простая теория частиц
слишком наивна. И это, в общем, не вызывает удивления, учитывая
приведенные выше соображения относительно ее происхождения. Если
они верны, то атомизм выдумали как средство преодоления трудностей
математического континуума, о котором, как мы видели, Демокрит
вполне был осведомлен. Для него атомизм был средством преодоления
разрыва между реальными физическими телами и идеализированными
геометрическими формами чистой математики. И так было не только
для Демокрита. В известном смысле атомизм выполнял эту задачу на
протяжении всей своей длинной истории: задачу облегчения нашего
размышления над осязаемыми телами. Кусочек материи в нашем
сознании распадается на неисчислимо большое и все же конечное число
составляющих. Можно представить, как мы подсчитываем их, тогда
как мы не можем назвать количество точек на прямой линии длиной в
1 см. Мы мысленно можем сосчитать количество взаимных
столкновений в заданное время. Когда водород и хлор объединяются для
образования соляной кислоты, то мы можем в уме разделить атомы на пары
двух видов и представить, что каждая пара объединяется для
образования нового маленького тела — составной молекулы. Этот подсчет,
это разделение, весь этот способ мышления сыграл выдающуюся роль
в открытии наиболее важных физических теорем. С этой точки зрения
представляется невозможным, что материя является непрерывным
желе без всякой структуры. Таким образом, атомизм оказался бесконечно
плодотворным. И все же, чем больше о нем думаешь, тем меньше не
можешь не задавать вопрос, до какой степени эта теория истинна. На
самом ли деле она основана исключительно на действительном
объективном устройстве «реального мира вокруг нас»? Не обусловлена ли
она в некотором важном отношении природой человеческого
понимания, тем что Кант назвал бы «α priori»? По-моему, нам следует
сохранить в высшей степени открытый взгляд для осязаемых доказательств
существования отдельных единичных частиц без ущерба для нашего
глубокого восхищения гением тех экспериментаторов, которые
предоставили нам это богатство знания. Они увеличивают его день ото дня
и таким образом помогают нам решить исход дела относительно
того печального факта, что наше теоретическое понимание всего этого,
осмелюсь сказать, уменьшается почти с той же скоростью.
Разрешите мне завершить эту главу, приведя несколько агности-
ческих и скептических фрагментов Демокрита, которые произвели на
меня наибольшее впечатление.
Человек должен учиться на том принципе, что он далек от истины.
Мы ничего ни о чем точно не знаем, но для каждого из нас свое мнение есть приток (т. е. передается
ему притоком «идолов» извне).
Действительно узнать, что есть каждая вещь, есть предмет неопределенности.
Поистине мы ничего не знаем безошибочно, но только как все изменяется в соответствии с расположением
нашего тела, и вещей, что входят в него и ударяются о него.
Мы действительно ничего не знаем, ибо истина сокрыта в глубине.
(Разум:) Условно сладкий, условно горький,
условно горячий, условно холодный, условно цветной; на самом деле есть только атомы и пустота.
(Чувства:) Жалкий ум, не от нас ли ты берешь доказательства, с помощью которых ты отверг бы нас?
Твоя победа — это твое поражение.
|
|
|
|