25.05.2013
Глеб Травин
Глеб Леонтьевич Травин (1902 — 1979, Псков) — советский путешественник.
В 1928—1931 году совершил путешествие на велосипеде вдоль границ СССР, включая арктическое побережье общей протяжённостью 85 тысяч
километров.
Травин любил природу, в юности руководил кружком «охотников-следопытов». Отец научил его науке выживания — находить еду и ночлег в лесу и в поле, питаться, по необходимости, сырым мясом. В 1923 году в Псков прибывает голландский велосипедист, объехавший всю Европу. Тогда Травин задумывает совершить более длительное и более тяжёлое по условиям путешествие.
На подготовку к велопереходу ушло 5 лет, во время которых Травин проехал тысячи километров по Псковской земле. Изучал географию, геодезию, зоологию, ботанику, фотодело и слесарное дело во время службы в армии. После окончания службы отправился на Камчатку, где продолжил свои тренировки на велосипеде японского производства.
В велопутешествие Г. Л. Травин отправился 10 октября 1928 года с Камчатки.
Затем до Владивостока он доплыл пароходом, после чего по суше на американском велосипеде через Дальний восток, Сибирь, Среднюю Азию,
Закавказье, Украину, Центральную и Северо-западную часть России — 45 тысяч километров вдоль сухопутных границ.
Вторая половинаь путешествия - вдоль арктической части границы Северного Ледовитого океана от Кольского полуострова до мыса Дежнева на Чукотке -
Травин преодолел на велосипеде, охотничьих лыжах, собачьей упряжке — 40 тысяч километров. Побывал в Мурманске и Архангельске, на островах Вайгач и Диксон, в селениях Хатанга, Русское Устье, Уэлен и других. Закончилось путешествие возвращением на Камчатку.
Дальше Травин намеревался продолжить свое путешествие на Аляску, но не получил разрешения.
В документальной повести А. Харитановского «Человек с железным оленем» приводятся свидетельства очевидцев. Известный полярный летчик Герой Советского Союза Б. Г. Чухновский видел Травина у Новой Земли и на острове Диксон. Старейший русский гидрограф, руководитель Морской Карской экспедиции 30-х годов Н. И. Евгенов встречался с ним в бухте Варнек в Югорском Шаре. Командующий полярной авиацией М. И. Шевелев свидетельствует в этой книге, что летчики видели велосипедиста в устье Енисея. Наконец, в Москве живет первый радист Чукотки И. К. Дужкин, который недавно подтвердил прибытие Травина в Уэлен. В честь арктического велоперехода Травина комсомольцы Чукотки в июле 1931 года установили памятный знак на мысе Дежнева. Сейчас там стоит памятник, изготовленный на родине отважного путешественника — в Пскове.
В Псковском художественно-историческом музее экспонируются велосипед и снаряжение, которое взял с собой в дорогу Глеб Леонтьевич, — компас, нож, ружье, багажник с запасными частями и инструментами.
Именем Глеба Травина названы клубы путешественников во Львове, а также за рубежом
Глеб вырос в многодетной семье(на фото стоит в верхнем ряду справа). Его отец был зажиточным лесником и до революции имел несколько
домов.
Ниже представлен точный прототип американского велосипеда, заказанного Глебом в 1928 году, на котором он совершил это путешествие:
Две фотографии сделаны в Арктике во время его второй половины путешествия людьми, которые случайно оказались на пути Глеба:
В его паспорте-регистраторе печатями удостоверено прибытие велосипедиста в 1929—1931 годах в Мурманск и Архангельск, на острова Вайгач и Диксон, в селения Хатанга, Русское Устье, Уэлен и другие.
По нынешним меркам 3-годичное путешествие протяженностью в два экватора представляется чем-то фантастическим.
Глеб пишет, что когда он стартовал, его велосипед вместе с провизией весил 80 килограм.
Питался и пил воду он всего 2 раза в день - утром и вечером. Сейчас если велогонщик не попьет водички в течение часа,
это уже катастрофа. Спал он где прийдется - в тундре, в снегу, в пустыне, в горах. Ехал вообще без головного убора.
Поражает беспримерная выдержка, выносливость, сила воли, мужество. Ничего подобного не было за всю последующую историю нашего государства.
Что удивительно - русская нация практически не знает Глеба Травина. Человека, который стоит в одном ряду с Магелланом и Колумбом.
Журнал "Вокруг Света" в 1975 году опубликовал его статью об этом путешествии - это история, расказанная самим Глебом Травиным:
Канатоходец работает под куполом цирка со страховкой. Он может каждый вечер
повторять свой опасный номер и рассчитывать остаться в живых, если
сорвется. У меня же никакой страховки не было. И многое из того, что
случилось в пути, я не сумел бы повторить еще раз. Есть веши, о которых
не хочется вспоминать. Да и любой на моем месте, наверное, воспротивился
бы, например, пересказу, как он вмерз, словно лягушка, в лед недалеко
от Новой Земли.
Это случилось ранней весной 1930 года. Я
возвращался по льду вдоль западного побережья Новой Земли на юг, к
острову Вайгач. Весь день дул ураганный восточный ветер. Его шквальные
порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по льду на запад. Выручал
нож. Я вонзал его в лед и держался за рукоятку, пока ветер немного не
утихал. Устроился на ночлег далеко от берега, в открытом море. Как
всегда, вырубил топориком несколько кирпичей из утрамбованного ветром и
скованного морозом снега, сделал из них заветрие-хоронушку. У изголовья
поставил велосипед передним колесом на юг, чтобы утром не терять время
на ориентировку, загреб на себя побольше пухлого снежка с боков вместо
одеяла и заснул.Спал я на спине, скрестив руки на груди, - так было
теплее. Проснувшись, не мог ни разжать рук, ни повернуться... Ночью
рядом с моим ночлегом образовалась трещина. Выступила вода, и снег,
который укрывал меня, превратился в лед. Словом, я оказался в ледяной
ловушке, точнее - в ледяном скафандре.
На поясе у меня был нож. С
большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и стал обивать лед
вокруг себя. Это была утомительная работа. Лед откалывался мелкими
кусочками. Я порядком устал, прежде чем высвободил себя с боков. Но со
спины обить себя было нельзя. Рванулся всем телом вперед - и
почувствовал, что приобрел ледяной горб. И ботинки тоже нельзя было
высвободить полностью. Сверху я их очистил ото льда, а когда выдернул
ноги, обе подошвы остались во льду. Волосы смерзлись и торчали колом на
голове, а ноги были почти оголены. Смерзшаяся одежда мешала сесть на
велосипед. Пришлось брести с ним по снежному насту.
Мне повезло:
попался олений след. Кто-то недавно проехал на нартах. След был свежий,
еще не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он
привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре.
От радости вдруг отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.Ненцы,
заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был как у пришельца с
другой планеты: на спине ледяной горб, длинные полосы без шапки да еще
велосипед, который они наверняка видели впервые.С трудом я
поднялся на ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но
остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он - от меня. Стал
объяснять ему, что обморозил ноги - мне показалось, что старик понимает
по-русски, - но он по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик
наконец приблизился, помог подняться и пригласил в чум.
С его
помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал по кускам.
Шерсть на свитере смерзлась, тело под ним было белое, обмороженное. Я
выскочил из чума и стал растирать себя снегом.Тем временем в
чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку горячего чаю,
съел кусок оленины - и вдруг почувствовал сильную боль в ногах. К вечеру
большие пальцы вздулись, вместо них - синие шары. Боль не утихала. Я
опасался гангрены и решил сделать операцию. В чуме некуда было
спрятаться от настороженных глаз. Пришлось ампутировать обмороженные
пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее, как
чулок, вместе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры
велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух на морозе). Попросил бинт у
старика - и вдруг женщины с криком «Кели! Кели!» бросились из чума. Я
перевязал рану носовым платком, разорвав его пополам, и принялся за
второй палец.
Потом, когда операция закончилась и женщины
вернулись в чум, я поинтересовался, что такое «Кели». Старик объяснил,
что это черт-людоед. «Ты, - говорит, - режешь сам себя и не плачешь. А
это только черт так может!»
Меня уже принимали за черта в Средней
Азии. В Душанбе в мае 1929 года я зашел в редакцию местной газеты с
просьбой перевести на таджикский язык надпись на нарукавной повязке:
«Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Редактор смутился, не зная,
как перевести слово «велосипед». Велосипедов тогда почти не было в тех
краях, и это слово мало кто понимал. В конце концов велосипед перевели
как шайтан-арба - «чертова телега». В Самарканде напечатали
другую нарукавную повязку - на узбекском языке. А перевод шайтан-арба
так и оставили. Не нашлось более подходящего слова для велосипеда и на
туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также отправился на
«чертовой телеге».
В связях с нечистой силой меня подозревали и в
Карелии. Там сплошные озера, а я проехал их напрямик по первому
ноябрьскому льду. До этого у меня уже был опыт такого передвижения. На
Байкале смотритель маяка подсказал, что зимой в Сибири удобнее всего
ездить по льду. По его совету я пересек на велосипеде замерзший Байкал, а
затем пробирался сквозь тайгу по скованным морозами руслам рек. Так что
замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух,
будто едет по озерам на диковинном звере диковинный человек с железным
обручем на голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я
повязывал длинные волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет
самому себе не стричь волосы, пока не закончу свое путешествие.
Слух
о диковинном человеке на велосипеде дошел в Мурманск раньше меня. Когда
я въехал на окраину города, меня остановил какой-то человек в валенках.
Он оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в
каких чертей не верил, но то, что слышал обо мне, считал
сверхъестественным. Врач потрогал мою меховую куртку, ботинки, а потом
попросил разрешения обследовать меня. Я согласился. Он пощупал пульс,
послушал легкие, постучал по спине и по груди и удовлетворенно сказал:
- У тебя, брат, здоровья хватит на два века!
Сохранилась
фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее: врач-атеист -
и тот не сразу поверил, что я просто хорошо тренированный человек,
увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн:
«Предрассудок труднее расщепить, чем атом!»
Три моих любимых
героя - Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей ненасытной
жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У
Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и
справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и
представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому что,
отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и
я.
Непривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по
уссурийской тайге, моего велосипеда испугался... тигр! Зверь долго
преследовал меня, прячась в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, но так
и не отважился напасть. Никогда тигр не видел такого странного зверя
«на колесах» и предпочел воздержаться от агрессивных действий. У меня же
тогда даже не было с собой ружья. В дальнейшем я не раз
убеждался, что все звери - в тайге ли, пустыне или тундре - остерегались
нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его яркая
красная окраска, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и
трепещущий на ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.
Страх
перед непривычным инстинктивен. Я сам испытал его не раз во время
путешествия. Особенно страшным для меня был день, когда я ушел из чума
после операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так
слаб, что на меня осмелился напасть голодный песец. Это хитрый, злой
зверек. Он обычно остерегается нападать на людей, а тут стал хватать за
торбаса, которые подарил мне старик ненец. Я упал в снег, песец
набросился со спины. Скинул его с себя, метнул нож. Но песец верткий,
попасть в него нелегко. Стал доставать нож из сугроба - песец впился в
руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся снова за ножом левой
рукой, песец метнулся к ней, а я его правой - за шиворот. Шкура
этого песца потом путешествовала со мной до Чукотки. Я закутывал ею
горло вместо шарфа. Но мысль о нападении песца еще долго преследовала,
как кошмар. Я мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они
никогда не нападают на человека в одиночку! Или и вправду я так слаб,
что песец избрал меня своей добычей? Как же тогда тягаться с ледовой
стихией?
Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на
свои силы. Помощь со стороны оказывалась для меня просто помехой.
Особенно остро я это почувствовал на борту ледокола «Ленин», затертого
льдами у Новой Земли в Карском море. Ледовая обстановка в июле 1930 года
была очень суровая. Путь к устью Енисея, куда ледокол вел целый караван
советских и зарубежных судов за лесом, был закрыт льдами. Узнав об
этом, я взял на фактории острова Вайгач старую лодку, отремонтировал ее,
поставил парус и отправился с врачом и еще двумя попутчиками к месту
«заточения» ледокола. Дойдя до ледовых! полей, мы высадились из лодки и
добрались до борта корабля пешком... Часть пути все же удалось проехать
на велосипеде.
Потом во время пресс-конференции, которую капитан
ледокола устроил в кают-компании, я сообщил, что Глеб Травин не первый
велосипедист в полярных широтах. Велосипед был на вооружении последней
экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу 1910-1912 годах. Его
использовали для прогулок на главной базе экспедиции в Антарктиде.
Я
рассказал, что путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября
1928 года. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю
Азию, Крым, среднюю полосу, Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до
Чукотки. Рассказал я и о подготовке к этому путешествию.
Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский
велосипедист Адольф де Грута, объехавший почти всю Европу. «Голландец может, - подумалось тогда, - а я разве не могу?» С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.
На
подготовку ушло пять с половиной лет. За это время я наездил тысячи
километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую
погоду и по любым дорогам. Отец-лесник еще в детстве научил меня
находить еду и ночлег в лесу и в поле, научил питаться сырым мясом. Эти
навыки я стремился еще больше развивать в себе.
Во время
армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного
округа, я усиленно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику,
фотографирование, слесарное дело (для ремонта велосипеда) - словом, все,
что могло пригодиться для далекого путешествия. Ну и конечно, закалял
себя физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в
велосипедных и лодочных гонках. Демобилизовавшись из армии в 1927
году, получил специальное разрешение от командующего Ленинградским
военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось испытать себя в
совершенно незнакомых условиях. На Камчатке строил первую
электростанцию, которая дала ток в марте 1928 года, потом работал на ней
электриком. А все свободное время занимали тренировки. Испробовал себя и
велосипед на горных тропах, на переправах через стремительные реки, в
непроходимых лесах. На эти тренировки ушел целый год. И, только
убедившись, что велосипед меня нигде не подведет, отправился из
Петропавловска-Камчатского во Владивосток.
Я рассказал обо всем
этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола сесть. Стоял,
переминаясь с ноги на ногу, чтобы приглушить нестихающую боль, и боялся,
что люди заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля.
Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было достаточно.
Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор Н. И. Евгенов,
например, заявил, что он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает,
что зимой там не остаются даже волки. Морозы и снежные бури в этих краях
изгоняют все живое на юг. На мое замечание, что зимой я
предпочитаю ездить по льду, а не побережьем океана, знаменитый гидрограф
лишь замахал руками и назвал меня самоубийцей.
Но я уже знал:
как ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, жизнь там полностью
не замирает. От сильных морозов во льду образуются трещины. Каждая такая
трещина дает о себе знать ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину
устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной
спицы. На день мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую -
мороженой, как строганину.
Кроме рыбы, в мое меню входило сырое
мясо. У местных охотников я научился выслеживать и стрелять северного
зверя - песца, тюленя, моржа, оленя, белого медведя.
Привычку питаться
только сырой пищей подтвердил французский врач Ален Бомбар. Во время
плавания на резиновой шлюпке через Атлантический океан он более двух
месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в сутки
- в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило на дорогу, 8
часов - на сон, остальное время - на поиск пищи, устройство ночлега,
дневниковые записи.
Езда на велосипеде по твердому снежному насту
только на первый взгляд кажется невозможной. У берега приливы и отливы
нагромождают торосы. Я уходил на десятки километров в глубь океана, где
были ледовые поля, позволявшие развивать порой большую скорость...
И
все же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял
всерьез мое намерение добраться на велосипеде до Чукотки. Меня слушали с
интересом, некоторые даже восхищались, но все сходились на том, что
затея неосуществима.
На ночлег меня устроили в судовом лазарете.
На ледоколе не было свободной каюты, и все же я подозревал, что кто-то
заметил, что с ногами у меня не все в порядке. Эти опасения мучили всю
ночь. Утром, чтобы доказать, что ноги у меня здоровы, я покатался на
палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков за гостеприимство и
объявил, что ухожу на пароход «Володарский», который застрял во льдах
километрах в тридцати от ледокола «Ленин».
Только после этого согласились отпустить меня с ледокола, хотя отыскать пароход среди льдов было нелегко. Я
уходил с ледокола в 6 часов утра. Несмотря на ранний час, вся палуба
была заполнена людьми, словно их подняли по тревоге. Я чувствовал себя
как на судилище, спускаясь по штормтрапу на лед вместе с летчиком Б. Г.
Чухновским - он меня сфотографировал на прощанье. Только отошел от ледокола, последовало три гудка...
Большого
труда мне стоило не смотреть в сторону ледокола. Я постарался поскорее
уйти за торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, как бы меня не
потянуло к нему обратно. Я отдавал себе отчет, что от жизни ухожу - от
тепла, пищи, крыши над головой.
Добрался до парохода
«Володарский» вовремя: на другой день ветер разогнал льды вокруг него, и
он своим ходом дошел до Диксона. Дальше мой путь лежал на Таймыр.
Таймыр...
Сколько раз о него разбивался замысел мореплавателей - продолжить путь
вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878-1879 годах удалось пройти
эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Норденшельдом,
да и то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию
совершил лишь в 1932 году знаменитый «Сибиряков». За два года до этого
рейса Таймыр подверг и меня суровому испытанию.
В конце октября
1930 года я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре. Шесть лет
спустя на ней начал строиться Норильск. Река недавно замерзла, лед был
тонкий и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с
велосипеда и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед
крошился под руками, ломался под тяжестью тела. Когда я почувствовал,
что лед меня держит, распластался на нем, раскинув руки и ноги. Никогда
не забуду этот день. Солнце уже с неделю не было видно, вместо него на
зеркальном льду играли алые блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я
чувствовал, как вместе с ними угасает и моя жизнь. Промокшая одежда тут
же смерзлась и заледенела на морозе. Усилием воли я заставил себя
шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, как тюлень ластами,
подполз по льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.
После
этой ледяной купели Таймыр все же вознаградил меня. Выбравшись на берег
Пясины, я наткнулся на едва припущенные снежком кочки. Они оказались
ободранными тушами оленей, стоймя воткнутыми в снег. Тут же горой лежали
снятые шкуры. Видимо, накануне ледостава здесь переправлялось на другой
берег стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна,
часть мяса была оставлена про запас. Я прежде всего забрался в
середину штабеля из оленьих шкур, чтобы согреться. Одежда вытаивала на
мне от тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я крепко заснул. Утром
проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре мне
встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки - ненец немного подвез меня и
подсказал, как лучше добраться до Хатанги.
На Таймыре я видел
кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли недалеко от побережья
океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из земли
самый маленький бивень. Я подарил его на Чукотке умельцу-косторезу. Он
распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа,
тюленя и вывел надпись: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Эта
миниатюра хранится теперь в Псковском художественно-историческом музее.
В чем я находил радость во время своего путешествия? Прежде
всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен.
Выдержал - остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне
тяжело, настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев
опасность, я испытывал огромную радость от сознания, что стал еще на шаг
ближе к цели. Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за
отливом. Это была первозданная радость бытия, радость от сознания
раскрепощенности своих сил.
В Арктике я должен был жить и
действовать совсем иначе, чем в тайге или в пустыне. А для этого нужно
было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так и у зверей. Были
ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие?
Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели...
Но все это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов.
Эта красота наполняла меня и радостью, и силой.
Не меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера. Однажды
довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у
которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший
руль. Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки,
предварительно согнув его на огне. И нужно сказать, что новый руль ни
разу не подвел. До сих пор он сохранился на моем велосипеде,
выставленном в Псковском музее. Я не знал, как отблагодарить старика за
починку, а он ничего не хотел принимать. В конце концов якут все же
признался, что его замучили глисты. Я дал ему лекарство, которое взял с
собой на всякий случай в дорогу. Лекарство помогло. Старик рассказал об
этом всему стойбищу и, желая еще чем-нибудь мне угодить, предложил
съездить к шаману.
Якут запряг оленей и повез меня в горы. Яранга
шамана была побольше, чем у других жителей. Он вышел к нам из-за полога
при свете жирника. В яранге уже сидели кружком якуты. Шаман тряхнул
побрякушками и мерно забил в бубен, понемногу ускоряя ритм. Он
пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в яранге вторили ему,
раскачиваясь. Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он
словно гипнотизировал слушателей своей игрой и движениями и чем-то
показался мне похожим на кобру, которая вот так же покачивалась передо
мной в ущелье на границе с Афганистаном...
Я ехал по этому ущелью
при сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный фонарь, надеясь
проскочить ущелье до наступления полной темноты. И вдруг передо мной
мелькнул свет. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от неожиданности. В
метре от переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив капюшон, она
раскачивала головой. В ее глазах отражался свет масляного фонаря. Я
медленно попятился назад и тут только заметил, что на стенах ущелья -
клубки свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался как в
замедленной съемке и не спускал глаз с кобры. Она стояла навытяжку
передо мной, словно часовой. Я сделал еще несколько шагов назад, каждый
из которых мог оказаться для меня смертельным. Кобра не шелохнулась.
Тогда я осторожно развернул велосипед и сел на него, обливаясь холодным
потом. Ноги нажимали на педали изо всех сил, а мне казалось, что
велосипед прирос к земле...
Вдруг старый якут, приведший меня к
шаману, потянул за рукав к выходу. Я не сразу понял, чего он хочет. Лишь
глаза говорили, что он в тревоге. На улице старик сказал, что
шаману я чем-то не понравился. Шаман под свой бубен сочинил целую
историю, будто со мной было еще два спутника, но я их убил и съел.
Старик не поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места откуда-то
с юга. Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе.
Теперь, на свету, я мог лучше разглядеть его лицо. Оно заросло густой
черной бородой, разрез глаз не был раскосым.
- Доктор, перевяжи мне палец! - сказал он срывающимся голосом. Выговор у него был не якутский.
- Я такой же доктор, как ты шаман! Я прыгнул к старику в сани, и он во всю мочь погнал оленей.
Несколько
дней спустя я добрался до Русского Устья на Индигирке. В этом селении,
состоявшем из десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие
пушным зверем. На сотни километров вдоль побережья океана были
расставлены их «пасти» - огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне
попадались охотничьи землянки, срубы или яранги, обложенные дерном. В
них можно было найти немного дров и кое-что из еды.
Меня удивил
мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь почтительно
называла батями. От них я узнал предание, будто их селение существует со
времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада на
кочах - небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были
выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так что
русскоустьинцам доводился почти земляком...
Меня принимали очень
радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из икры, праздничную
строганину. Пил кирпичный чай и рассказывал все, что знал о жизни в
Центральной России и по полярному побережью. И еще я им рассказал о
псковичах - первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, -
Дмитрии и Харитоне Лаптевых, о Врангеле.
Прожил в Русском Устье
несколько счастливых дней. В школе не было учительницы, вместо нее я
давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным интересом, по
нескольку раз просили рассказывать о теплых краях. Ну и конечно, я всех
их перекатал на велосипеде. Но эти счастливые дни были омрачены
бандитами. Недалеко от села они убили комсомолку-учительницу,
возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с другими жителями
селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось захватить. Им
оказался мой старый знакомый - «шаман». Это был, как выяснилось позже,
бывший белогвардейский офицер...
От охотников в Русском Устье я
узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника Руаля Амундсена в
1918-1920 годах на судне «Мод» вблизи Медвежьих островов в
Восточно-Сибирском море. Пробиваясь на восток, Руаль Амундсен и его
спутники сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил
разыскать эту стоянку. Дорогу к острову мне подсказали жители Русского
Устья, заходившие зимой во время охоты на Медвежьи острова.
Я
подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у
большого камня, была площадка. На ней я обнаружил припорошенные снегом
норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную
бутылку из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло можно
было разглядеть подпись на записке: «Амундсен».
В моей памяти
была еще свежа горестная весть о гибели этого отважного человека,
покорившего Южный полюс в 1911 году. Руаль Амундсен погиб в 1928 году в
Баренцевом море. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели
поплавок и бак самолета, на котором он разыскивал потерпевший катастрофу
дирижабль «Италия» с Нобиле на борту.
Свято чтя законы Севера, я
не тронул реликвии Амундсена на острове Четырехстолбовом. Рядом с ними я
оставил свои реликвии: несколько патронов, немного дробинок, поломанные
детали от велосипеда и флакон из-под глицерина, куда я вложил описание
проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском стеариновой свечи.
С
острова Четырехстолбового я снова отправился к материку. Подходя к
скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое пятно. Я принял это
пятно за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого
выстрела я ранил ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в
зубы какой-то белый комочек, полезла с ним по скале наверх. Я же не мог
перезарядить ружье из-за поперечного разрыва гильзы. Мне никак не
удавалось выбить ее, а медведица подымалась все выше по скале.
Наконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и снова выстрелил. Медведица застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.
С
трудом добрался я до своей добычи. И тогда понял, почему медведица не
нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался
сильнее инстинкта хищника.
Я спустил медведицу за лапу на лед,
освежевал. Шкура ее оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был
совсем маленький. Я забрал его с собой и путешествовал с ним полтора
месяца.
Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и
веселее, и теплее в пути. Спали мы вместе, прижавшись друг к другу.
Медвежья шуба мохнатая, хорошо греет. Только со сна медвежонок пытался
иногда укусить мне руку. Нельзя было снимать рукавиц.
Питались мы
с ним вместе, в основном рыбой. Однажды во время завтрака он укусил мою
руку - я рассердился на него и решил наказать. Я забросил его за
высокий торос, чтобы он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал
по плотному снежному насту. Мишутка тут же начал кричать: «Вакулику!
Вакулику!» Дескать, прости меня.
Он догнал меня, кувырк под
переднее колесо и весь день никуда от себя не отпускал. Видно, и в самом
деле испугался остаться один.
Я путешествовал с медвежонком до
Певека. Здесь местные жители - чукчи не меньше, чем велосипеду,
подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь - священное
животное.
В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории.
Мишутка, как всегда, сердясь во время еды, опрокинул на пол миску с
горячим супом, которым угостил его хозяин. В наказание я выпроводил
медвежонка в сени. Но хозяин очень беспокоился за него и уговорил меня
постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было теплее. Утром мы
обнаружили медвежонка мертвым. У меня было несколько медвежьих шкур, и я
по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось
сказать Мишутке: «Вакулику!»
С тех пор белых медведей я больше не
убивал. Стыдно стало уничтожать такого огромного и редкого зверя ради
нескольких килограммов мяса, которые я мог съесть или взять с собой в
дорогу.
Мне дорого любое живое существо. Я убивал зверя только по
необходимости. Меня природа тоже могла убить, но пощадила. Пощадила,
потому что я уважительно отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить
ее законы.
В 1965 году вышла книга А. Харитановского "ЧЕЛОВЕК С ЖЕЛЕЗНЫМ ОЛЕНЕМ. Повесть о забытом подвиге".
|